Scan barcode
katekoda's review
5.0
Timely, illuminating and brilliant.
Вчера дочитала Джона Гарта, с трудом фокусируясь на строках и буквах, потому что ну какие блять книжки, кому ты врешь, Катя и думаю, среди прочего, что Толкин несомненно военный писатель, ничуть не менее чем Грейвс или Оуэн, но иной традиции.
Сразу после войны он писал The Lost Tales — мифологию, частью навеянную англосаксонскими легендами и Калевалой, но в основном — его собственную. В ней трансцендентный демиург создает сбалансированную прекрасную мелодию, которая и есть обитаемый мир, но злое божество вплетает в музыкальный рисунок свои песни, безвкусные, дисгармоничные, но тем не менее обладающие и цельностью, и системой. Несоответствие этих музык, разобщенность их, принципиальный дисбаланс, непримиримость рождают боль, страдание, жестокость, тьму и вообще всё, что с миром и нами не так.
Толкин виной всему считал разлад, раскол, разложение средневековой религиозной общности, схизму. И тем не менее Толкиновский демиург утверждает, что в конечном итоге песня станет лучше, потому что в ней есть эти дисгармоничные ноты.
Он пишет свою версию утраченного рая. Он пишет историю любви Берена и Тинувиэль, первую в череде многих, где люди невеликой стати, но большого мужества противостоят неохватимому разумом злу. И здесь Толкин заимствует у волшебных сказок нигде более не встречающийся поворот, который сам он называет эукатастрофой — eucatastrophe — от греческого "эу" — хороший и "катастрофа" — внезапный поворот событий. Евангелическая благая весть, не подвластная расчету и планированию, не повторимая. Искра радости в глубине ада.
Он пишет и другую историю, несчастливое зеркало Берена — Турин, унаследовавший проклятие отца, обреченный на пирровы победы, неудачи, потери, трагедию. Лучший друг спасает его из орочьего плена, но в темноте Турин принимает его за врага и убивает. Он встречает прекрасную девушку, но она оказывается его давно пропавшей сестрой, и т.д. Проклятье преследует его, но не менее злосчастен собственный нрав героя: вспышки гнева, упрямство, горячие суждения.
Где-то здесь скрытые, но прочные связи с реальностью, с опытом писателя на войне и вне ее. Натурализм. Выжженая земля. Крики ребенка, которого забрали у матери. Ласточкино гнездо под крышей пустого дома, куда он вернулся через много лет искать ее. Рука, липкая от вина, после убийства на пиру. Другая примета мира наружного, проступающего под очарованным — неоднозначность, какая-то неясность, отказ от завершенности. Победа над злом оборачивается поражением, ибо проклятие наконец сбылось. Череда поражений ведет к ослепительному ясному мужеству. Подвиг рождает страдание, и т.д.
Язык его мифа при всём при том остается высокой речью. И славен был его поход, как никакие прежде, и шлем чистого золота венчал кудри его, и золотом сияли удила королевского скакуна, и солнце среди деревьев озаряло лицо его, и тем, кто зрел его в этом блеске, он сам казался солнечным ликом на заре... (Перевод на коленке, но, кажется, понятно, что я имею в виду).
При этом около 1916 литература переживала упадок. Война заставила многих замолкнуть. Sheer vacancy is destroying me, — писал Смит. Не то что написать, подумать что-то стоящее не выходило. Из этой мертвой тишины родилась "классическая" военная литература и модернизм. Но Толкин их обоих, извините, в гробу видал.
Модернизм — языковые, смысловые эксперименты, соответствовавшие степени морального хаоса, шока и смыслоразрушительной оглушительной войне, Waste Land, Ulysses — и Толкин такой: нынче любое авторское издевательство над английским языком дозволено и даже поощряемо (в особенности, разрушительное!) во имя "самовыражения". Дорогой профессор, какой вы восхитительный брюзга!
Окопная поэзия и шире литература Толкина впрочем тоже потеряла. Наши с вами любимые (окей, я их люблю) Грейвс, Оуэн и ковбой Сассун писали войну с холодной немигающей беспощадностью, демонстрируя крупным планом всю грязь, боль, неприглядность ее, а главное бессмысленность, глупость, неромантическое и негероическое скотство ее. What passing bells for those who die as cattle? И по Оуэну и другим мы и сейчас меряем военную литературу, во всяком случае на английском.
Тут понятно, что они рвали с традицией: геройство, эпический размах, доблесть — вот же военные тропы до Первой М.В. И в принципе пропагандистская литература, романтическая довольно долго держалась и за идеи эти, и за язык: вместо коня — благородный скакун, вместо врага — неприятель, вместо опасности — гроза, такое. И тут Оуэн с окопными вшами и выпученными глазами солдата, умирающего в кузове грузовика от отравления ядовитым газом. Кровь, пот, кишки, дерьмо.
Толкин на этом фоне конечно, кхм, получил разнообразный спектр обвинений, от джингоизма до эскапизма. Как можно было пройти ту войну — и писать этот ваш феодализм. Намеренное отрицание истории и реальности.
Толкин конечно имперцем не был. Антинемецкий пафос войны сильно попортил развитие его любимой филологии в Британии: будто мы воевали, чтоб запретить эту "немецкую науку". И войну он не романтизировал, напротив, совершенно недвусмысленно ненавидел и презирал. Война для него была — животный ужас и глупейшее расточительство — не только материальное, но и моральное, и духовное. Просто он писал о войне как средневековый автор, а не писатель модерна. Потому что "Беовульфа" и "Сэра Гавэйна" читал больше, чем своих современников. А ведь "Беовульф" звучал для англосаксонских его первых читателей более архаично, чем для нас Lord of the Rings. "Этот язык, — пишет он о поэтическом языке, составленном из архаичных и диалектных форм, — нам понятен и знаком, а всё ж свободен от пошлых ассоциаций и наполнен памятью о добре и зле".
При этом он не консервировал мертвую или умирающую традицию, а сделал ее снова живой. Грейвс писал, что зрелость убила эльфов: wisdom made a breach and battered Babylon to bits. Резко повзрослевшие мальчики распрощались со сказками, сказки — для детей, на войну отправляют мужчин. В эскапизме его обвиняли много и со вкусом, но Толкин парировал, что не нужно путать побег пленного с дезертирством. Если его тексты и бегство, то не одиночное, а со спутниками: отвращение, протест, ярость. Его побег — это приговор войне.
Толкин был романтик, прошлое, мифическое, легендарное — его координаты. Огнемет — драконье пламя, танк — чудовищная рептилия. Опустевший от войны Оксфорд — покинутый эльфами древний город. 11 Ланкаширские стрелки — защитники Гондолина. Катастрофическая проигранная битва в Сильмариллионе — сражение на Сомме. Подкрепление, прибывшее в последний критический момент — его эукатастрофа, кажется чисто сказочная штука, но его собственный батальон был тем подкреплением, это было на самом деле. Задрапировать правду как она есть покровом легенды — это не соврать, не исказить, а сделать ее бессмертной, сделать ее мифом. Такой у него был дар.
(И, наверное, последнее, а то что это я расписалась, как перед сдачей зарубежки, прости, господи.)
Высокий стиль, который так отличает Толкина от окопных писателей (я пользуюсь этим определением with love and squalor), соответствует той правде о войне, которую они сами часто предпочитали замолчать, обойти ради своих художественных задач. На войне, со всей ее огромностью, неохватимостью разумом, многие переживали род невроза — экстаз, упоение битвой, возвышенное состояние рассудка. Более того, с тех пор доказано, что солдат, знающий без тени сомнения, что сражается за правое дело, за добро и свет против тьмы, как бы они ни назывались, эффективнее и устойчивее того солдата, что ничего подобного не знает.
Толкин не был пропагандистом, орки и эльфы — не немцы с англичанами. Враг — тьма, враг — бессмысленная жестокость, враг — губительные машины, убивающие быстро и сразу много, и существа, их задумавшие и приведшие в действо. Зло — разочарование, смерть волшебства, мир без чар, без героя, без идеала.
У Сассуна, например, стихи о войне полны пассивного страдания. Между тем, он неоднократно ночью проходил через немецкие заграждения на их сторону фронта и резал их, спящих, как свиней. Но этого в стихах его нет. Оуэн, оплакивавший жизни, потерянные ради "пары акров грязи," не пишет о том, как захватил вражеский пулемет и положил из него врагов десятками. В созданную Сассуном, Оуэном и другими гиперреалистическую мифологему ПМВ не вмещается героизм, храбрость, мы сражались за правое дело — но оно было. Окопные вши, понос, выпученные глаза и оторванные руки — правда о той войне, просто не вся.
Disenchantment, крушение иллюзий, означает, что всё напрасно, тлен. Что попытка, окончившаяся неудачей, была напрасна и бессмысленна. Что ни мужество, ни героизм, ни идеалы не имеют значения, потому что всё одно умрем — мучительно, в грязи, запихивая в разорванный живот собственные внутренности.
И вот против этого Толкин всей своей глыбищей, каждой своей сияющей буквой, всей силой своего таланта и личности стоял, стоит и будет стоять еще долго. Цинизм противен ему, ирония — чужда. Герой может погибнуть, но спиной к стене. Мужество не мертво, героизм живет не только в детских книжках, битва со злом может быть проиграна, но менее великой она от этого не становится. Не все врут, не всё напрасно, не всё неоднозначно, слава героям тогда и теперь.
Вчера дочитала Джона Гарта, с трудом фокусируясь на строках и буквах,
Сразу после войны он писал The Lost Tales — мифологию, частью навеянную англосаксонскими легендами и Калевалой, но в основном — его собственную. В ней трансцендентный демиург создает сбалансированную прекрасную мелодию, которая и есть обитаемый мир, но злое божество вплетает в музыкальный рисунок свои песни, безвкусные, дисгармоничные, но тем не менее обладающие и цельностью, и системой. Несоответствие этих музык, разобщенность их, принципиальный дисбаланс, непримиримость рождают боль, страдание, жестокость, тьму и вообще всё, что с миром и нами не так.
Толкин виной всему считал разлад, раскол, разложение средневековой религиозной общности, схизму. И тем не менее Толкиновский демиург утверждает, что в конечном итоге песня станет лучше, потому что в ней есть эти дисгармоничные ноты.
Он пишет свою версию утраченного рая. Он пишет историю любви Берена и Тинувиэль, первую в череде многих, где люди невеликой стати, но большого мужества противостоят неохватимому разумом злу. И здесь Толкин заимствует у волшебных сказок нигде более не встречающийся поворот, который сам он называет эукатастрофой — eucatastrophe — от греческого "эу" — хороший и "катастрофа" — внезапный поворот событий. Евангелическая благая весть, не подвластная расчету и планированию, не повторимая. Искра радости в глубине ада.
Он пишет и другую историю, несчастливое зеркало Берена — Турин, унаследовавший проклятие отца, обреченный на пирровы победы, неудачи, потери, трагедию. Лучший друг спасает его из орочьего плена, но в темноте Турин принимает его за врага и убивает. Он встречает прекрасную девушку, но она оказывается его давно пропавшей сестрой, и т.д. Проклятье преследует его, но не менее злосчастен собственный нрав героя: вспышки гнева, упрямство, горячие суждения.
Где-то здесь скрытые, но прочные связи с реальностью, с опытом писателя на войне и вне ее. Натурализм. Выжженая земля. Крики ребенка, которого забрали у матери. Ласточкино гнездо под крышей пустого дома, куда он вернулся через много лет искать ее. Рука, липкая от вина, после убийства на пиру. Другая примета мира наружного, проступающего под очарованным — неоднозначность, какая-то неясность, отказ от завершенности. Победа над злом оборачивается поражением, ибо проклятие наконец сбылось. Череда поражений ведет к ослепительному ясному мужеству. Подвиг рождает страдание, и т.д.
Язык его мифа при всём при том остается высокой речью. И славен был его поход, как никакие прежде, и шлем чистого золота венчал кудри его, и золотом сияли удила королевского скакуна, и солнце среди деревьев озаряло лицо его, и тем, кто зрел его в этом блеске, он сам казался солнечным ликом на заре... (Перевод на коленке, но, кажется, понятно, что я имею в виду).
При этом около 1916 литература переживала упадок. Война заставила многих замолкнуть. Sheer vacancy is destroying me, — писал Смит. Не то что написать, подумать что-то стоящее не выходило. Из этой мертвой тишины родилась "классическая" военная литература и модернизм. Но Толкин их обоих, извините, в гробу видал.
Модернизм — языковые, смысловые эксперименты, соответствовавшие степени морального хаоса, шока и смыслоразрушительной оглушительной войне, Waste Land, Ulysses — и Толкин такой: нынче любое авторское издевательство над английским языком дозволено и даже поощряемо (в особенности, разрушительное!) во имя "самовыражения". Дорогой профессор, какой вы восхитительный брюзга!
Окопная поэзия и шире литература Толкина впрочем тоже потеряла. Наши с вами любимые (окей, я их люблю) Грейвс, Оуэн и ковбой Сассун писали войну с холодной немигающей беспощадностью, демонстрируя крупным планом всю грязь, боль, неприглядность ее, а главное бессмысленность, глупость, неромантическое и негероическое скотство ее. What passing bells for those who die as cattle? И по Оуэну и другим мы и сейчас меряем военную литературу, во всяком случае на английском.
Тут понятно, что они рвали с традицией: геройство, эпический размах, доблесть — вот же военные тропы до Первой М.В. И в принципе пропагандистская литература, романтическая довольно долго держалась и за идеи эти, и за язык: вместо коня — благородный скакун, вместо врага — неприятель, вместо опасности — гроза, такое. И тут Оуэн с окопными вшами и выпученными глазами солдата, умирающего в кузове грузовика от отравления ядовитым газом. Кровь, пот, кишки, дерьмо.
Толкин на этом фоне конечно, кхм, получил разнообразный спектр обвинений, от джингоизма до эскапизма. Как можно было пройти ту войну — и писать этот ваш феодализм. Намеренное отрицание истории и реальности.
Толкин конечно имперцем не был. Антинемецкий пафос войны сильно попортил развитие его любимой филологии в Британии: будто мы воевали, чтоб запретить эту "немецкую науку". И войну он не романтизировал, напротив, совершенно недвусмысленно ненавидел и презирал. Война для него была — животный ужас и глупейшее расточительство — не только материальное, но и моральное, и духовное. Просто он писал о войне как средневековый автор, а не писатель модерна. Потому что "Беовульфа" и "Сэра Гавэйна" читал больше, чем своих современников. А ведь "Беовульф" звучал для англосаксонских его первых читателей более архаично, чем для нас Lord of the Rings. "Этот язык, — пишет он о поэтическом языке, составленном из архаичных и диалектных форм, — нам понятен и знаком, а всё ж свободен от пошлых ассоциаций и наполнен памятью о добре и зле".
При этом он не консервировал мертвую или умирающую традицию, а сделал ее снова живой. Грейвс писал, что зрелость убила эльфов: wisdom made a breach and battered Babylon to bits. Резко повзрослевшие мальчики распрощались со сказками, сказки — для детей, на войну отправляют мужчин. В эскапизме его обвиняли много и со вкусом, но Толкин парировал, что не нужно путать побег пленного с дезертирством. Если его тексты и бегство, то не одиночное, а со спутниками: отвращение, протест, ярость. Его побег — это приговор войне.
Толкин был романтик, прошлое, мифическое, легендарное — его координаты. Огнемет — драконье пламя, танк — чудовищная рептилия. Опустевший от войны Оксфорд — покинутый эльфами древний город. 11 Ланкаширские стрелки — защитники Гондолина. Катастрофическая проигранная битва в Сильмариллионе — сражение на Сомме. Подкрепление, прибывшее в последний критический момент — его эукатастрофа, кажется чисто сказочная штука, но его собственный батальон был тем подкреплением, это было на самом деле. Задрапировать правду как она есть покровом легенды — это не соврать, не исказить, а сделать ее бессмертной, сделать ее мифом. Такой у него был дар.
(И, наверное, последнее, а то что это я расписалась, как перед сдачей зарубежки, прости, господи.)
Высокий стиль, который так отличает Толкина от окопных писателей (я пользуюсь этим определением with love and squalor), соответствует той правде о войне, которую они сами часто предпочитали замолчать, обойти ради своих художественных задач. На войне, со всей ее огромностью, неохватимостью разумом, многие переживали род невроза — экстаз, упоение битвой, возвышенное состояние рассудка. Более того, с тех пор доказано, что солдат, знающий без тени сомнения, что сражается за правое дело, за добро и свет против тьмы, как бы они ни назывались, эффективнее и устойчивее того солдата, что ничего подобного не знает.
Толкин не был пропагандистом, орки и эльфы — не немцы с англичанами. Враг — тьма, враг — бессмысленная жестокость, враг — губительные машины, убивающие быстро и сразу много, и существа, их задумавшие и приведшие в действо. Зло — разочарование, смерть волшебства, мир без чар, без героя, без идеала.
У Сассуна, например, стихи о войне полны пассивного страдания. Между тем, он неоднократно ночью проходил через немецкие заграждения на их сторону фронта и резал их, спящих, как свиней. Но этого в стихах его нет. Оуэн, оплакивавший жизни, потерянные ради "пары акров грязи," не пишет о том, как захватил вражеский пулемет и положил из него врагов десятками. В созданную Сассуном, Оуэном и другими гиперреалистическую мифологему ПМВ не вмещается героизм, храбрость, мы сражались за правое дело — но оно было. Окопные вши, понос, выпученные глаза и оторванные руки — правда о той войне, просто не вся.
Disenchantment, крушение иллюзий, означает, что всё напрасно, тлен. Что попытка, окончившаяся неудачей, была напрасна и бессмысленна. Что ни мужество, ни героизм, ни идеалы не имеют значения, потому что всё одно умрем — мучительно, в грязи, запихивая в разорванный живот собственные внутренности.
И вот против этого Толкин всей своей глыбищей, каждой своей сияющей буквой, всей силой своего таланта и личности стоял, стоит и будет стоять еще долго. Цинизм противен ему, ирония — чужда. Герой может погибнуть, но спиной к стене. Мужество не мертво, героизм живет не только в детских книжках, битва со злом может быть проиграна, но менее великой она от этого не становится. Не все врут, не всё напрасно, не всё неоднозначно, слава героям тогда и теперь.
nonabgo's review against another edition
4.0
I love Tolkien. He is by far my favourite author, regardless of genre. I have read his entire legendarium and I continue to be amazed at his capacity to imagine worlds, creatures, languages. The process he employed to finally arrive to the Lord of the Rings books is fascinating - he started by inventing a language, and not only words, but also an entire history of that language, with its evolution, root words that transformed over time. After which he invented another language. And these led to the elves, and then to Tol Eressea and Middle-earth, and then to the hobbits and the adventures we know and love.
And this book gives us the process of building that entire world, in light of WWI, a war Tolkien actively participated in and which robbed him of his friends.
This is not a full biography, but an account of Tolkien's life at Oxford before WWI and his participation in the war, as a young communications officer. It's well researched, based on letters and documents left behind by the author, his family and his friends and tackles not only his own life, but also the lives of his friends, who were his supporters and critics during the early days of his legendarium.
John Garth went into much detail - sometimes gruesome - about WWI, especially the Battle of the Somme, to which Tolkien participated and during which he lost friends. It's a historical document as well as a critical analysis of his work and how the war influenced and impacted both The Lord of the Rings and the extended mythology.
It's a great study that made me understand and see in a different light Tolkien's works. While a bit "professorial", the amount of research behind it is astonishing and I thank Garth for humanizing the god of fantasy and making me understand how close we were to lose him.
And this book gives us the process of building that entire world, in light of WWI, a war Tolkien actively participated in and which robbed him of his friends.
This is not a full biography, but an account of Tolkien's life at Oxford before WWI and his participation in the war, as a young communications officer. It's well researched, based on letters and documents left behind by the author, his family and his friends and tackles not only his own life, but also the lives of his friends, who were his supporters and critics during the early days of his legendarium.
John Garth went into much detail - sometimes gruesome - about WWI, especially the Battle of the Somme, to which Tolkien participated and during which he lost friends. It's a historical document as well as a critical analysis of his work and how the war influenced and impacted both The Lord of the Rings and the extended mythology.
It's a great study that made me understand and see in a different light Tolkien's works. While a bit "professorial", the amount of research behind it is astonishing and I thank Garth for humanizing the god of fantasy and making me understand how close we were to lose him.
lightning_revolver's review against another edition
4.0
Very detailed and focused, covering Tolkien’s school and university days, as well as his wartime experiences. Garth bravely attempts what Tolkien himself disliked (biographical analysis and exploration of personal sources), but provides a good look into the development of Tolkien’s early poetic efforts and mythology.
Not as engaging as other biographies, due to the minute detail, but Garth’s knowledge of WWI and his ability to piece together geographic, historical, and intellectual movements is on full display.
Not as engaging as other biographies, due to the minute detail, but Garth’s knowledge of WWI and his ability to piece together geographic, historical, and intellectual movements is on full display.
marthisuy's review against another edition
4.0
Una lectura complicada pero con un montón enorme de información interesante que vale la pena para todos los que disfrutamos la obra de El Profesor Tolkien.
regitzexenia's review
4.0
A very interesting and thorough look on the relationship between the First World War (then known as the Great War, or the War to end all Wars) and the creation of the mythology as well as languages of Middle-Earth. It does start out a bit slow, detailing Tolkien's friendships and schoolyears leasing up to the war, but it later shows why Garth starts there. It's not just the war experiences that spark Tolkien's creativity, rather it provided the final piece of the puzzle alongside his deep love of languages, Mideval myths, his friendships with the TCBS and the need to understand the new world that was left in the wake of the war. I don't think I'll be using this book for my thesis, but I'm not sure because it did provide some interesting and very valid points.